Сагайдак Александр Николевич,
кандидат психологических наук,
Стогний Оксана Владимировна,
кандидат филологических наук.
Энтропия языка и деградация общественного сознания
А.С.: Давайте прежде всего определимся в том, насколько целесообразно использование термина “энтропия” в вопросах психологии, филологии и психолингвистики. Сам термин появился в физике в конце XIX века, а в психологию перекочевал с лёгкой и гениальной руки друга К.Г. Юнга, поистине неординарного физика, математика и философа, к которому как нельзя более подходит старинный термин “метафизик”, Эрвина Шрёдингера. Интересно Ваше мнение прежде всего как филолога.
О.С.: Любопытно то, что Э. Шрёдингер в своей книге “Что такое жизнь с точки зрения физики?” пишет об интердисциплинарных связях между физикой и философией в контексте энтропии (стремление к хаосу) и ее противоположности – негэнтропии (стремление к порядку). Этот взгляд определил начало входа указанных выше понятий в сферу гуманитарных наук. Язык представляет собой сложную знаковую систему, и филологические исследования в русле изучения теории хаоса применимо к языку занимают умы исследователей в последние годы, в частности в трудах Л. Гроссмана, Р. Келлера, И. Некипеловой, С. Коротаевой, В. Разумовский, А. Навалихиной и других ученых. В сфере филологии можно выделить 2 подхода к пониманию энтропии: 1) с опорой на теорию информации, где внимание уделяется статистическому аспекту частоты встречающихся частиц (например, соотношение букв и вероятность их появления в тексте), 2) с опорой на синергетику – науку, которая изучает процессы самоорганизации в системах разной природы, где в основе – закономерности развития языка. Более продуктивным нам видится именно второй подход, потому что он обращается к вопросу прогнозирования развития языковой системы в социальном контексте и может дать поле для анализа в русле междисциплинарности, так как наше исследование стоит на границе между физикой, психологией, социологией и филологией. Вопрос к Вам как к родоначальнику метода глубинных трансформаций, каким образом глубиннопсихологический дискурс может дать опоры в изучении вопроса?
А.С.: Непосредственным. Предмет глубинной психологии является тем самым содержанием, в котором мы находим процессы энтропии и негэнтропии языка. Ведь глубинная психология – это наироднейшая сестра антропологии, практически её близнец. Вопросы антропогенеза – это одновременно и вопросы филогенеза. В тот момент, когда появилась человеческая психика, появился и человек. А появилась она, вероятнее всего, именно из хаоса. И ключевым фактором в этом процессе, стала именно речь, вернее, её появление. Такой точки зрения придерживался основатель культурно-исторической психологии Л.С. Выготский, основоположник палеопсихологии Б.Ф. Поршнев, к этой точке зрения склоняются многие представители современной эволюционной психологии. Важнейшее значение семиотического и символогического фактора в эволюции сознания из бессознательного отмечает и наш мэтр, К.Г. Юнг, что он впервые фундаментально представил ещё в своей книге “Либидо. Его метаморфозы и символы”.
О.С.: Принимая во внимание происхождение психики из первобытного хаоса (даже выделение отдельного архетипа Хаоса, по А. Синицыной), мы получаем закономерность психического развития от неупорядоченности к порядку. Однако многие исследования в сфере гуманитарных наук указывают на обратный процесс, например, применимо к языковым системам: от стандартизированной структуры – к увеличению количеству неупорядоченных элементов. На Ваш взгляд, не заключён ли в этом наблюдении парадокс: в психической действительности развитие исходит из энтропии, а в языковой системе, напротив, из негэнтропии?
А.С.: Действительно ли именно такой парадокс мы наблюдаем и в самом ли деле филогенез языков идёт от упорядоченности к хаосу? Что мы знаем об архаических языках? Особенно о первобытных? Их фонетический и семантический состав, если прибегать к терминологии И.П. Павлова менее близок ко второй сигнальной системе, чем современные. Соответственно, он испытывает большее влияние первой сигнальной системы. Первобытные языки просты, синкретичны, однако является ли это признаком упорядоченности, если мы соотносим порядок со смыслом?
О.С.: А можем ли мы соотносить порядок со смыслом в лингвистике? Мы мало знаем о самых архаичных языках, но то, что знаем, исходит из данных исторического и сравнительного языкознания. Думаю, в этом аспекте плодотворным будет обращение к трудам лингвофилософа В. фон Гумбольдта и к его рассмотрению типологии языков: “организм языка возникает из присущей человеку способности и потребности говорить; в его формировании участвует весь народ”, соответственно, язык изначально заложен в психику человека, а способ его проявления зависит от этнопсихологических особенностей социума. Изначальная структурная упорядоченность языка – вопрос дискутивный, но здесь есть перспектива предположить, что существует некая точка на векторе развития языка, которую, в параллель с историческими периодами развития общества, можно назвать “золотым веком”. Имеется ввиду этап, когда язык уже предстал перед нами как завершенная и функциональная структура, развитый грамматически, синтаксически, лексически, семантически, стилистически, но ещё не начал двигаться путем размывания границ.
А.С.: Несомненно, мы можем и даже должны соотносить порядок со смыслом, если мы экстраполируем последний в измерение социальности. Социальные процессы наполнены смыслом и, по сути, конструктивны тогда, когда они ведут к уменьшению социального хаоса (знаменитой гоббсовской “войны всех против всех”) и увеличению системности, упорядоченности и интегрированности общественных процессов. И нам, психологам и антропологам, можно было бы поспорить с фон Гумбольдтом на предмет того, является ли причиной возникновения языка потребность говорить, или же потребность мыслить – коллективно мыслить? Полагает ли фон Гумбольдт, что разум, сознание предшествует речи?
О.С.: По его мнению, именно язык является “органом, образующим мысль”. Мы познаем мир, осмысляя его, но, в первую очередь, осмысляя вербально. И Гумбольдт, и наш выдающийся психолингвист А.А. Потебня говорят о взаимосвязи речи и мышления, но выделяют первичную роль языка, потому что он запускает процессы как мышления, так и символообразования. Процесс развивается таким образом: “членораздельный звук, издаваемый говорящим, воспринимаясь слушающим, пробуждает в нём воспоминание его собственных таких же звуков, а это воспоминание посредством внутренней формы вызывает в сознании мысль о самом предмете» (А. Потебня, “Мысль и язык”). Внутренняя форма слова указывает на причину, по которой данное значение оказалось выраженным именно данным сочетанием звуков. Соотношения речи и мышления – один из базовых вопросов филологической науки, который, одновременно апеллирует к междисциплинарному изучению с привлечением естественных наук биологического цикла.
А.С.: Стало быть, речь – это имманентное свойство человеческой природы? Родовой антропоидный признак?
О.С.: С позиции культурно-исторического подхода в лингвистике да.
А.С.: Позиция культурно-исторического подхода как раз иная. Согласно взглядам Л.С. Выготского, главное отличие человеческой психики состоит в овладении собственными психическими функциями, для чего он использует особые психологические орудия: знаки и речь. Первоначально в фило- и онтогенезе эти орудия реализуются для межличностной, интерпсихической коммуникации, а затем – для внутренней, интрапсихической. Основоположник палеопсихологии Б.Ф. Поршнев ещё более однозначен в этом вопросе, считая, что не труд, а именно речь создали человека, т.е. общение стало причиной появления человеческой психики. И это – мнение эволюционистов. Если же говорить о креационистской гипотезе антропогенеза, то дар речи в сотворённом человеке напрямую связывается с Логосом – Вторым Лицом Пресвятой Троицы.
О.С.: Объединяет эти позиции идея о том, что развитие речи восполнило коммуникативную лакуну в межпсихическом развитии человечества и дало шанс выйти на тот уровень становления, который позволил человеку осознавать самого себя. Можно соглашаться или не соглашаться со взглядами Гумбольдта насчёт того, заложен ли язык изначально как имманентное свойство психики, но факт его наличия на фиксируемом наукой этапе свидетельствует о том, что он выполняет роль не только связующего звена в общении индивидуумов, но и во внутрипсихической коммуникации личности – во внутреннем диалоге, в обозначении феноменов внутренней реальности человека, в процессе мышления и чувствования. На Ваш взгляд, в этом смысле можно ли говорить о том, что речь применимо к развитию психики выступает как фактор структурирования внутреннего хаоса и, говоря языком физики, является фактором негэнтропии?
А.С.: Несомненно. И, рассматривая речь в структуре семиотики, мы вновь обращаемся к идеям К.Г. Юнга о медиаторской и структурирующей роли символа в процессе индивидуации – становления сознания из бессознательного. Юнгом же исследован и противоположный феномен: асимволия, когда символ перестаёт быть связующим звеном между либидо и сознанием и, соответственно, язык утрачивает функции внутреннего интегратора.
О.С.: Получается, что только символически, или вернее сказать, символьно насыщенная речь может становится языковым катализатором для энергии бессознательного. Например, речь поэтическая с присущим ей богатством образно-символической системы, на практике может иметь не только эстетическое, но и терапевтическое влияние, так как даёт возможность прикоснуться к бессознательным источникам энергии благодаря вниманию к символу и ритмической организации, которая отчасти сродни медитации. В то время, как асимволия современного пространства человека этого катализатора лишает. Асимволию же в современной речи представляет идея симулякров, развитая Ж. Бодрийяром. Симулякр – это изображение без оригинала, репрезентация чего-то, чего на самом деле не существует. А также ризоматичность как ось концепции Ж. Делёза – разомкнутость классической системы бытия, мышления и нарратива за счет множественных неиерархичных точек входа и выхода в представлении и интерпретации знания. Социально-философский дискурс современности подсказывает нам стремление скорее к хаосу, чем к привычным структурам, и, соответственно, последствия этого находим в языке. Примером может служить интернет-общение, где в быстрых переписках зачастую опускаются не только нормы грамматики и синтаксиса, но меняется стилистика, речь перестает нести особое эмоциональное влияние и лишается либидиозного заряда. Кроме того, обилие информации в сети лишает нас возможности проверять ее на достоверность, и так появляются фейки – те же симулякры социальной действительности.
А.С.: В первую очередь, в качестве проявлений такой асимволии я бы назвал сциентизм и механистический рационализм. Сциентизм – это мировоззренческая концепция, получившая своё развитие во второй половине ХХ века, когда под влиянием научно-технической революции начала абсолютизироваться роль науки. Как сказал об этом М. Хайдеггер, сциентизм сформировал математико-физическое видение реальности. В настоящее время сциентизм представляет собой метакультурную идеологическую систему, которая продуцирует технократические программы общественного развития и трансформирует таким образом общественное сознание, в том числе и речь. Сциентистская модель философского знания и соответствующего ему языка наиболее чётко представлена в концепции одного из основоположников логического позитивизма Б. Рассела и, собственно, к формальной математической логике она и сводится. Объясняя суть языка сциентизма, его сторонники предлагают идею верификации, согласно которой достоверными, т.е. имеющими смысл, могут быть лишь те высказывания, которые опираются на конечное число наблюдений, из которых это высказывание логически следует. В результате язык, как и само сознание, сводится к некоему чётко зафиксированному содержанию протоколов наблюдений. Признаться, от самих этих формулировок веет механистической мертвенностью. Сциентистский язык превращается в инструкцию для сознания по пользованию бытием.
О.С.: Иллюстрацией подобной концепции является высказывание физика Э. Резерфорда: “Все науки делятся на физику и коллекционирование марок”. Примером проявления такого рационализма в лингвистической плоскости может служить язык программирования – формальный язык, предназначенный для записи компьютерных программ. В рассмотрении психологического феномена такого исследовательского подхода, если обратиться к психологической типологии К.Г. Юнга, видим, что такая функция, как мышление превозносится, а другие – чувство, интуиция, ощущение – полностью нивелируется. Также А. Адлер говорил о том, что мистицизмом называют любую науку, которую ученые не в силах понять. Это приводит к перекосу не только в конкретных указанных доктринах, но и в сознании последователей, уводя в теневое пространство их иррациональные психические функции, а вместе с ними и символическое содержание, к которому они дают возможность прикоснуться.
А.С.: Можем ли мы охарактеризовать такое состояние языка и коллективной психики как энтропию?
О.С.: Да, в этом контексте можно говорить об энтропии, потому что вытеснение важнейших функций ведёт к хаосу, к дисгармонии. Таким образом, идеология рациональной упорядоченности приводит к прямо противоположному результату – к активизации теневых аспектов в личности и социуме. Может ли индивидуальная психика повлиять на уменьшении подобного хаоса и привнести процесс негэнтропии в общественное сознание?
А.С.: Пример наших мэтров – К.Г. Юнга, Л. Сонди, З. Фрейда, А. Адлера – показывает, что это вполне реальная задача и даже даёт нам методы и средства для этого. Ведь основоположники глубинной психологии не только создали новое направление в науке. Они дали начало новому коммуникативному дискурсу, новой социокультурной модели и новому социальному институту. И именно такому, который с особой эффективностью выполняет функции интегратора коллективного сознания и коллективного бессознательного, в том числе и на уровне речи. Что Вы как филолог могли бы сказать о влиянии глубинно-психологического дискурса на динамику европеоидных языков?
О.С.: В языковой классификации название языков Европы звучит как индоевропейские, и в Вашем вопросе, насколько я понимаю, речь идёт о языках романской, германской и славянских групп. В них дискурс глубинной психологии раскрылся в полной мере, при чем, как в оригиналах, так и в переводах. Прежде всего это проявляется в акценте на изучение и репрезентацию бессознательного с соответствующим разработанным терминологическим инструментарием (вход в лексику таких понятий, как бессознательное, архетип, комплекс, влечение и мн.др.), с одной стороны, и с привлечением богатейшего мифолого-символического материала (в трудах Юнга и его последователей, вход мифологических понятий, имен, реалий в обиход), с другой. Это то, что способствует активизации внимания к символату, что оживляет речь и приближает нас к истокам собственной архетипической природы. Замечу, что в этом аспекте речь выступает как коммуникатор именно с внутрипсихической действительностью человека в пространстве мифов, архетипических фигур, комплексов и родовой истории, что даёт активизацию внутренних ресурсов. На Ваш взгляд, можно ли задействовать труды мэтров глубинной психологии для преодоления энтропии окружающей разобщенной социальной действительности?
А.С.: Именно так. За более чем сто лет своего существования глубинная психология стала заметным явлением в культуре европеоидных сообществ. Она не только обогатила лексику, но и сформировала новые принципы коммуникации – коммуникации сознания с бессознательным как на индивидуальном, так и на общественном уровне. Феномен отчуждения, зафиксированный ещё в XIX веке К. Марксом и более развернуто исследованный в ХХ веке в рамках неомарксизма, экзистенциализма, гуманистической философии и той же самой глубинной психологии, представляет собой по сути именно отчуждение сознания от бессознательного. Именно это является одной из главных проблем западной цивилизации с момента её вхождения в эпоху модернизма, как написал об этом К.Г. Юнг в книге “Проблемы души нашего времени”. И это расщепление представлено и в языке, в его асимволии и наполненности симулякрами, в его механистичности и техничности. Таким образом, глубинная психология – это не только система научных принципов и методов, это и система коммуникации, особая форма языка, помогающая преодолевать феномен отчуждения и процессы энтропии в целом.
О.С.: Это отчуждение в межличностном взаимодействии связано с деградационными процессами в обществе или у них другой источник?
А.С.: С отрывом общественного сознания и культуры от традиции и отчуждением от бессознательного, как коллективного, так и личного.
О.С.: Как тут не вспомнить писателя Ф.Т. Маринетти и его знаменитые манифесты, которые положили начало футуризму на заре ХХ века, ознаменовали резкое выступление против господства разума и притянули внимание публики к интуиции или, как он ее называл, “интуитивной психологии материи”, но такой, которая создаёт единство человека и машины. По сути, благодаря Маринетти мы имеем мир “Матрицы” и не только в фильме Э. и Л. Вачовски, но и в коллективном дискурсе информационных и робототехнических подходов нашего времени. Он призывал в этом, по сути, к хаосу: “давайте вырвемся из насквозь прогнившей скорлупы Здравого Смысла и, как приправленные гордыней орехи, ворвемся прямо в разверстую пасть и плоть ветра”. В том числе, он призывал и к хаосу языковому: отказаться от синтаксиса и пунктуации, использовать только неопределенную форму глагола, отменить прилагательное и наречие как замедляющие речь, забыть о грамматической логике. Многие эксперименты в языке ХХ века возникли на этой почве футуризма. При всем постулируемом уходе от сциентизма и приобщении к интуитивным источникам создаётся впечатление, что этот подход увеличил, а не уменьшил количество энтропии и дисгармонии в социальной и языковой действительности. Как Вы оцениваете этот подход в русле анализируемого нами вопроса?
А.С.: Приведённый Вами пример скорее является другой крайностью энтропии языка – асемии. До начала ХХ века она была известна как психотический симптом – неспособность понимать смысл речи, в Новейшее время она становится контркультурным течением, призывающим вернуться к довербальным категориям смысла. С точки зрения аналитической психологии, это влечение к одержимости бессознательным и прежде всего – Тенью.
О.С.: Получается, что и одержимость Тенью, в том числе коллективной, как и полное отрицание коллективной памяти – можно назвать экстремумами энтропии в современном обществе?
А.С.: Именно об этом говорил К.Г. Юнг в своём интервью “Послевоенные психические проблемы Германии” и в статье “Вотан”. Произошедшее с немецким народом в 30-40-х годах он интерпретировал именно как одержимость общественного сознания коллективной Тенью.
О.С.: Что бы Вы добавили к этому перечню?
А.С.: Примитивизацию. Инфантильную диссолюцию языка, если называть это в терминах юнгианской алхимической герменевтики или эдипальное регрессирование, если в терминах фрейдовского психоанализа.
О.С.: В социальном процессе язык отражает то, что происходит в коллективной психике, фиксируя на лексическом, грамматическом, синтаксическом и стилистическом уровнях эти трансформации. Получается, что, если в языке происходит примитивизация, значит, ее запустил психический процесс носителей этого языка. Мы вынуждены фиксировать, что на современном витке развития общества люди стали меньше читать, а значит, имеют меньше возможности приобщаться к тем самым либидиозным, символическим и смысловым источникам, из которых черпалась энергия в течение большей части истории человечества. Ведь именно книга дает возможность в образной форме проходить путь героя читателю вместе с персонажами произведения. Где, на Ваш взгляд, граница между обозначенной примитивизацией и активно проявленной в поле современного социокультурного процесса деконструкцией?
А.С.: Я бы задался вопросом не где, а есть ли она вообще? Если в модернизме деконструкция носила революционный характер и традиция мыслилась как угнетение и предрассудок, то в постмодернизме, когда традиция уже отвержена, происходит процесс ради процесса, и постмодернизм просто вынужден отрицать сам себя, подобно тому, как дети сегодня отрицают то, что нравилось им ещё вчера, наслаждаясь самой возможностью говорить “нет”.
О.С.: Э. Ионеско, один из идеологов и авторов “театр абсурда” в 1910-е гг. писал о своей драме «Лысая певица» следующее: «Ощутить абсурдность банальности и языка, их фальшь – уже продвинуться вперёд… Более всего меня изумляет банальность; скудость наших ежедневных разговоров – вот где гиперреальное». Прислушиваясь к этой идее, ещё раз обращаем внимание на то, что именно из социальных процессов проистекает уже упомянутая деконструкция языка, присущая всем художественным исканиям как ХХ в, так и ХХІ. Особенно важен здесь семантический аспект – потеря привычных смыслов. С точки зрения психологии, каково соотношения десемантизации (отсутствие значения) и полисемантизации (множественность значений) в речевых контекстах эпох модерна и постмодерна?
А.С.: Здесь мы уже переходим в плоскость футурологии, поскольку вопрос меры десемантизации и полисемантизации речевого дискурса Новейшего времени – это вопрос перспектив энтропии/негэнтропии модерна и постмодерна. Иными словами, вступаем ли мы в эпоху нового развития или в эпоху упадка. По моим наблюдениям, в современной футурологии постепенно усиливается вторая тенденция. И это видно не только по научным и философским прогнозам, но и по тенденциям искусства. Обратите внимание, насколько за минувших два десятилетия возросла в кинематографе популярность таких жанров как антиутопия, постапокалиптика, катастрофа. Наблюдаем ли мы при этом упадок языка? Несомненно, десемантизация языка в европеоидных культурах – это процесс, который невозможно отрицать, и в нашем диалоге мы привели достаточно подтверждающих это аргументов. Означает ли это, что негэнтропия языка как полисемия и семантический конструктивизм уступает тенденциям хаоса и деградации? В разных культурах этот процесс идёт по-разному, но, пожалуй, мы можем согласиться с тем, что в наиболее проникнутых модернизмом и оторванных от традиции культурах энтропия языка и сознания усиливается.
О.С.: Да, искусство и социальные процессы современности недвусмысленно показывают ризоматичность, симулякровость, десемантизацию многих жизненных ориентиров, в первую очередь, ценностных. В качестве яркого примера этих процессов приведу жанр комикса: минимум слов, максимум иллюстраций, за редким исключением примитивизированное содержание. На основе комиксов созданы многие киновселенные нашего времени, и все они производят ощущение штамповки из-за однообразия и выхолощенности, в том числе, семантической, символической и лексической. Видится ли Вам в традиции сила, на которую можно опереться в противодействии влиянию энтропии?
А.С.: Конечно. Традиция языка – это динамический стержень, на котором он держится уже сотни лет, и это медиатор, соединяющий всё новые и новые поколения носителей общественного сознания с коллективным психическим опытом тысячелетий. Поэтому поддержание традиции в языковой сфере и раскрытие в ней новых потенциалов для современности – это целиком негэнтроприйный процесс, структурирующий хаос на всех тех уровнях, где присутствует речь.
О.С.: Традиция в лингвистике не является директивной категорией. Лексико-семантические и синтаксические эксперименты последних ста лет показывают, как легко ее менять. Насколько язык может зайти далеко в своем развитии, чтоб не уйти в хаос – вот в чем вопрос. Исследователь энтропийных процессов в языке и речи И. Некипелова подразделяет грамматическую и семантическую хаотичность на два типа: упорядоченную (отбор языковых средств, понятный для реципиента) и неупорядоченную (в объединении речевых средств не учтены правила языка). Если экстраполировать этот взгляд на взаимосвязь речи и социальных процессов, можно предположить следующее: 1) хаотичность не всегда противоречит развитию, все зависит от ее направленности, 2) упорядоченная хаотичность проявляет креативные способности языкового сознания, а неупорядоченная хаотичность языка ведет к алогизму и асимволии. Согласны ли Вы с таким выводом?
А.С.: Неупорядоченная хаотичность – это тавтология. Но если мы говорим о конструктивном или деструктивном хаосе, то в первом случае речь, вероятно, идет о размывании языковых границ и правил (диссолюции, юнговским языком), являющимся средой для дальнейшего переформатирования и конструирования языка (элаборация в терминах психологической алхимии). Во втором случае речь идет о размывании тех же границ и правил с целью снижения уровня языка, а через него – и уровня общественного сознания, т.е. имеет место процесс деградации.
О.С.: Согласна с Вами. Получается, что полисемантизм и разнообразие стилей служат развитию языка, в первую очередь, его креативного потенциала, а несоблюдение грамматико-синтаксических норм вносят в него неупорядоченность. Исключением может быть только поэтическая речь, где эти нормы имеют относительный характер.
А.С.: Думаю, главным здесь является вопрос целей. Тут мы уже переходим в плоскость политологии, поскольку действительно есть политические группы, стремление к власти которых сопряжено с задачами деградации общественного сознания и языка. Кроме того, существует такое явление, как упадок культуры, описанное в теории культурно-исторических кругов О. Шпенглера в книге с красноречивым названием “Закат Европы”.
О.С.: Можно ли говорить о преодолении этих деструктивных факторов в социальном контексте или только в сугубо индивидуальном – в лице человека, которому свойственно стремление к гармонизации?
А.С.: Наш мэтр К.Г. Юнг предлагал нам индуктивный подход: от трансформации личности отдельного индивида к общественным преобразованиям. Снизу вверх, от частного к общему, эволюционно. Именно этим мы и занимаемся в нашей Ассоциации, так?
О.С.: Абсолютно так. И язык в этом процессе работает как терапевтическое средство, направленное против усиления хаоса – к упорядочиванию индивидуального космоса через работу с символами, с проявлением либидиозных ресурсов из бессознательного и с процессом осознавания происходящего во внутренней и внешней реальности каждого конкретного человека, приходящего к нам.
А.С.: Сказано очень ёмко и по сути. Кстати, одна из особенностей нашего направления – метода глубинных трансформаций – стремление к высокой культуре речи.
О.С.: Резюмируя наш диалог, можно сказать, что в нашем исследовании мы уделили внимание энтропии языка именно в контексте вопросов развития речи в социальном поле: возрастанию неупорядоченности элементов в структуре, размыванию норм языка, десемантизации и т.д. Междисциплинарные контакты в сфере гуманитарных (филология, психология, социология, политология, философия) и естественных (физика, биология) наук дали возможность изучить вопрос под разными углами зрения. Проявления энтропийных деградационных процессов в социуме в последние сто лет были связаны с войнами и другими социальными катаклизмами. Это привело к разрывам традиционного восприятия бытия, а соответственно, и классического нарратива, выходу на передний план сциентизма – абсолютного господства разума, одержимости коллективной Тенью, что в конечном итоге привело к отчуждению сознания от бессознательного. На уровне языка эти процессы проявились в асимволии, асемии, ризоматичности, симулякровости, т.е. в выхолащивании смысловых и энергетических ресурсов речи. Мы рассмотрели примеры из разных сфер речевой активности социума – от языка программирования – до создания современных киновселенных, от поэзии футуризма до “театра абсурда”. Вариантами привнесения структурирующих и созидающих возможностей в язык на современном этапе развития общества является индивидуальное внимание каждого человека к своей речи, ее смысловой насыщенности и эмоциональной заряженности, грамотности и креативности, а также внесение конструктивных возможностей глубинной психологии в нее, а именно внутреннего диалога, активного воображения, письменных практик, которые открывают для человека контакт с глубинными либидиозными источниками собственной и коллективной психики и формируют новые навыки, в том числе речевые. Благодарю Вас. Продолжаем работать в этой сфере в направлении уменьшения деструктивной энтропии и увеличения уровня осознанности на благо человека, социума, человечества.
А.С.: Взаимно. Sic agere, как учат нас древние.